Золотой человек
Самой лучшей нянькой всех времен и народов я считаю своего двоюродного деда Степана Нестеровича. Родного брата моего деда Ивана Нестеровича, который умер в 42 года от крупозного воспаления легких и до внуков не дожил.
Дед Степан всю жизнь проработал бухгалтером, был человеком очень грамотным и изобретательным. Для облегчения сурового сельского быта он постоянно придумывал и мастерил всякие фантастические приспособы, приводя в восхищение местных баб, неистово завидующих его жене Наталье и не раз пытавшихся увести из семьи такого знатного рукодельника.
Роста дед Степан был гигантского, ноги "как под хорошим старцем" (выражение моей бабушки), зимой и летом наряженные в валенки с калошами. На правом глазу у него было огромное бельмо молочно-голубого цвета, на голове сетчатая шляпа "хрущевка". Вид имел пиратски-залихватский, но был при этом невероятно, просто сказочно добрым и очень сентиментальным человеком.
Меня любил и жалел неистово. Дитём я была страшно болезным и паршивеньким, тощим, бледным, в коростах, переползавшей из ангины в гайморит круглогодично, вне зависимости от температуры за бортом.
Это он вовремя вырвал меня из "бабьих рук" и запретил таскать по всяким знахаркам, которые "отливали испуги и сглазы" воском и оловом и однажды облили мне спину раскалённым воском и ко всеобщей паршивости добавился ещё долго не заживающий ожог и заикание.
Лечил меня уже сам крепким отваром шиповника, чёрным смородиновым компотом без сахара и начисто убрав из рациона всё молочное. И ведь вылечил.
Заикание лечил песнями, плясками и стихами.
Бабушка моя уходила на работу в пять утра. Будила меня, наряжала потеплее и уводила в соседний двор до деда Степана. До шести мне позволяли поваляться на дедовой кровати, в шесть утра звучал гимн, который я обязана была пропеть от начала до конца, потом мы завтракали и начиналось лечение.
Деда снимал со стены балалайку (а владел он ей виртуозно) и начинался длиннейший концерт-репетиция.
Первым номером всегда шла композиция "Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя", на ней мы распевались. Следом любимая дедова "Когда б имел златые горы", "Коробейники", "По диким степям забайкалья", "Отец мой был природный пахарь", "Бродяга с Сахалина".
После небольшого перерыва, во время которого мы пили чай и слушали радио-спектакли, в ход шёл репертуар Петра Лещенко. "Стаканчики", "Моя Марусечка" и "Всё, что было".
Деда сидел на табурете, поставив одну ногу на невыокую скамейку "для удобства", а я напротив него бодро отбивала чечётку,
Сразу после песен и вплоть до начала радиопередачи "В рабочий полдень" у нас шёл урок декламации. Лучшим поэтом на земле деда считал Лермонтова Михаила Юрьевича, поэтому учили мы исключительно его стихи.
"Ликует буйный Рим… Торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он – пронзенный в грудь – безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена…
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор…
Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
Он презрен и забыт… Освистанный актер.
И кровь его течет ..."
Когда я целиком выучила стихотворение со всеми драматическими паузами (Гуля, детка, не перебарщивай, ты не в цирке), правильными крещендо и диминуэндо, а в конце, как будто умирая тяжело взыхала и закрывала лицо ладонями - деда рыдал. И я вместе с ним, конечно же. Плакать деда умел и делал это настолько заразительно, что все, кто оказывался поблизости тут-же начинали шмыгать носом.
Отплакавшись, садились обедать и слушать передачу "В рабочий полдень". Особенно радовались, когда трудящиеся заказывалт песню "Хлеб всему голова".
А после, когда приводили еще одного внука, начинался урок преферанса и к шести годам он ведь выучил нас играть довольно сносно и даже получал удовольствие от игры с нами.
Золотой был человек. Приснилось сегодня, как мы с ним поём у печки;)
Regent1
Дед Степан всю жизнь проработал бухгалтером, был человеком очень грамотным и изобретательным. Для облегчения сурового сельского быта он постоянно придумывал и мастерил всякие фантастические приспособы, приводя в восхищение местных баб, неистово завидующих его жене Наталье и не раз пытавшихся увести из семьи такого знатного рукодельника.
Роста дед Степан был гигантского, ноги "как под хорошим старцем" (выражение моей бабушки), зимой и летом наряженные в валенки с калошами. На правом глазу у него было огромное бельмо молочно-голубого цвета, на голове сетчатая шляпа "хрущевка". Вид имел пиратски-залихватский, но был при этом невероятно, просто сказочно добрым и очень сентиментальным человеком.
Меня любил и жалел неистово. Дитём я была страшно болезным и паршивеньким, тощим, бледным, в коростах, переползавшей из ангины в гайморит круглогодично, вне зависимости от температуры за бортом.
Это он вовремя вырвал меня из "бабьих рук" и запретил таскать по всяким знахаркам, которые "отливали испуги и сглазы" воском и оловом и однажды облили мне спину раскалённым воском и ко всеобщей паршивости добавился ещё долго не заживающий ожог и заикание.
Лечил меня уже сам крепким отваром шиповника, чёрным смородиновым компотом без сахара и начисто убрав из рациона всё молочное. И ведь вылечил.
Заикание лечил песнями, плясками и стихами.
Бабушка моя уходила на работу в пять утра. Будила меня, наряжала потеплее и уводила в соседний двор до деда Степана. До шести мне позволяли поваляться на дедовой кровати, в шесть утра звучал гимн, который я обязана была пропеть от начала до конца, потом мы завтракали и начиналось лечение.
Деда снимал со стены балалайку (а владел он ей виртуозно) и начинался длиннейший концерт-репетиция.
Первым номером всегда шла композиция "Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя", на ней мы распевались. Следом любимая дедова "Когда б имел златые горы", "Коробейники", "По диким степям забайкалья", "Отец мой был природный пахарь", "Бродяга с Сахалина".
После небольшого перерыва, во время которого мы пили чай и слушали радио-спектакли, в ход шёл репертуар Петра Лещенко. "Стаканчики", "Моя Марусечка" и "Всё, что было".
Деда сидел на табурете, поставив одну ногу на невыокую скамейку "для удобства", а я напротив него бодро отбивала чечётку,
Сразу после песен и вплоть до начала радиопередачи "В рабочий полдень" у нас шёл урок декламации. Лучшим поэтом на земле деда считал Лермонтова Михаила Юрьевича, поэтому учили мы исключительно его стихи.
"Ликует буйный Рим… Торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он – пронзенный в грудь – безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена…
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор…
Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
Он презрен и забыт… Освистанный актер.
И кровь его течет ..."
Когда я целиком выучила стихотворение со всеми драматическими паузами (Гуля, детка, не перебарщивай, ты не в цирке), правильными крещендо и диминуэндо, а в конце, как будто умирая тяжело взыхала и закрывала лицо ладонями - деда рыдал. И я вместе с ним, конечно же. Плакать деда умел и делал это настолько заразительно, что все, кто оказывался поблизости тут-же начинали шмыгать носом.
Отплакавшись, садились обедать и слушать передачу "В рабочий полдень". Особенно радовались, когда трудящиеся заказывалт песню "Хлеб всему голова".
А после, когда приводили еще одного внука, начинался урок преферанса и к шести годам он ведь выучил нас играть довольно сносно и даже получал удовольствие от игры с нами.
Золотой был человек. Приснилось сегодня, как мы с ним поём у печки;)
Regent1